ШЕРШЕНЕВИЧ Вадим | Поэзия серебряного века | Антология Нефертити

Вадим ШЕРШЕНЕВИЧ

В переулках шумящих...»
В переулках шумящих мы бредим и бродим.
Перебои мотора заливают площадь.
Как по битому стеклу - душа по острым мелодиям
Своего сочинения гуляет, тощая.
Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи,
Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.
Судьба перочинным, заржавленным ножиком
Вырезает на сердце пошловатый штемпель.
Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,
Виртуожу негритянские фабулы.
Увы! Остановиться не на ком,
Душе, которая насквозь ослабла!
Жизнь загриммирована фактическими бреднями,
А впрочем, она и без грима вылитый фавн.
Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,
Обвернутый в электрический саван?

«Из-за глухонемоты серых портьер...»
Из-за глухонемоты серых портьер, це-
пляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовые руки поэта.
Разделись, и только в брюнетной голове чер-
епашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер.
Как будто тюлем в июле
Завернули
Тело.
Я метался, как на пожаре огонь, ше-
пча: Пощадите, не надо, не надо!
И Вы становились все тише и тоньше,
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти и в злости кости и кисти на
части ломались, трещали, сгибались,
И вдруг стало ясно, что истина -
Это Вы, а Вы улыбались.
Я умолял Вас: «Моя? Моя!», вол-
нуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Расставлял восклицательные скелеты.

Принцип гармонизации образа
И один. и прискорбный. и приходят оравой
Точно выкрики пьяниц шаги ушлых дней.
И продрогшим котенком из поганой канавы
Вылезаю из памяти своей.
Да, из пляски вчерашней,
Пляски губ слишком страшной,
Слишком жгучей, как молнии среди грома расплат,
Сколько раз не любовь, а цыганский романс бесшабашный
Уносил, чтоб зарыть бережливей, чем клад.
И все глубже на лбу угрюмеют складки,
Как на животе женщины, рожавшей не раз,
И синяки у глаз,
Обложки синей тетрадки,
Где детским почерком о злых поцелуях рассказ.
Но проходишь, и снова я верю блеснувшим
Ресницам твоим
И беспомощно нежным словам,
Как дикарь робко верит своим обманувшим,
Бессильно-слепым,
Деревянным богам.

«Я больше не могу тащить...»
Я больше не могу тащить из душонки моей,
Как из кармана фокусника, вопли потаскухи;
Меня улица изжевала
каменными зубами с пломбами огней,
И дома изморщились, как груди старухи.
Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи
Текут слюнями кровавые брызги реклам.
А небо, как пресс-папье, что было мочи,
Прижалось к походкам проскользнувших дам.
Приметнулись моторы,
чтобы швырнуть мне послушней
В глаза осколки дыма и окурки гудков,
А секунды выпили допинга
и мчатся из мировой конюшни
В минуту со скоростью двадцати годов.
Как на пишущей машинке, стучит ужас зубами,
А жизнь меня ловит чёрной от табака
Челюстью кабака...
Господа! Да ведь не могу же я жить -
поймите сами! -
Все время после третьего звонка.

«Я не буду Вас компрометировать...»
Я не буду Вас компрометировать
дешевыми объедками цветочными,
А из уличных тротуаров сошью Вам платье,
Перетяну Вашу талию мостами прочными,
А эгретом будет труба на железном канате.
Электричеством вытку Ваши походку и улыбку,
Вверну в Ваши слова лампы в 120 свеч,
А в глазах пусть заплещутся чувственные рыбки
И рекламы скользнут с провалившихся плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит в спину куски ресторанных меню,
И во рту моем закопошатся
ломти непрожеванной ночи,
И я каракатицей по Вашим губам просеменю.
А Вы, нанизывая витрины на пальцы,
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Бешеные секунды в наксероформленные зрачки.
И когда я, обезумевший, начну прижиматься
К горящим грудям бульварных особняков,
Когда мертвое время, с косым глазом китайца,
Прожонглирует стрелками башенных часов,
Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,
Статисты страсти, в шкатулке карельских душ
Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,
А не бравурный, бульварный, душный туш.
Так спрячьте ж спеленутые сердца в гардеробы,
Пронафталиньте Ваше хихиканье и прокисший стон,
А я Вам брошу с крыш небоскреба
Ваши зашнурованные привычки,
как пару дохлых ворон.